Александр Никитич — литературный псевдоним Александра Никитича Беляева.
Его стихи были впервые опубликованы и озвучены в 1953 году в г. Советская гавань — в городской газете и на городском радио. Нечто вроде реквиема по поводу кончины Сталина. Стал известен. В 1954 году приехал на Урал. Затем служил на Тихоокеанском флоте, закончил историко-философский факультет Свердловского пединститута. Работал в Доме Культуры г. Новоуральска, в школе, затем в лицее.
За это время печатался в газетах: «Боевая вахта», «Тихоокеанская звезда», «Красное знамя», «Вечерний Свердловск», «Уральский рабочий», «Вечерние ведомости из Екатеринбурга», «Нейва», «Новая (затем — наша) городская газета» и в журнале «Урал».
Участвовал в коллективных поэтических сборниках: «Созвучие» (1994), «Звездные знаки» (1996), «Антология поэзии закрытых городов» (1998), «Рябины терпкое вино» (1999), «Библиотека Урала», «Складчина» (2005, 2006), и «Поймать неуловимое» (2007).
Александр Никитич выпустил два поэтических сборника: «Лист мерзнет на ветру» (1994) и «Сумрак текущих рук» (1996).
Представленные стихи поэта опубликованы в сборнике «Поймать неуловимое».

Под сенью сочных крон,
Густых и симпатичных,
Поэтом был рожден
Я — Александр Никитич.

И пел о небесах,
О миражах туманных,
Где дивная краса
Реальна и обманна.

В тех дивных миражах
Бродил я в легком шоке.
И шелестел в ушах
Зовущий звездный шепот

Был звук и тих, и прост.
В каком-то отстранении
Рождалась эхом звезд
Строка стихотворения,

И музыка тех сфер
Звала, слегка тревожа...
А день — уныл и сер,
И настроенье — тоже.

Это было, по-моему, душным вечером
У Вас на квартире, а может, на даче, —
Вы что-то красивое говорили о вечном,
Немного краснея и глаза пряча.

И вечные вопросы оживали при этом,
И ложилась на лицо улыбка Джоконды,
И вскипали страсти в сумрачном свете,
И уютно мурлыкала в углу «Ригонда».

Отводя взгляд в сторону и ломая пальцы,
Вы что-то рассказывали о культуре этрусков,
И слова пожелтевшими листьями падали
Парящей в воздухе ладонью узкой.

И горела свеча, полумрак создавая,
И мелькали тени непонятного мира,
А за окном звенели трамваи, —
Да, это было у Вас на квартире.

И Ваши руки жадно и страстно
Обнимали, горячие. И чернели губы.
И мы окунались в нечто прекрасное.
Изумительно нежно. Отвратительно грубо.

Это было давно. То прекрасное нечто
Мигом счастья сполна безоглядно мне выдалось.
Я тогда под утро ушел незамеченным,
И с тех пор мы с Вами больше не виделись!

Песню пела волна, и целовала она
Берег массою вод, и голубой небосвод
Гнал в горизонт облака, и солнечная река
Ярко текла тут и там по тем влекущим волнам.
А берег о чем-то грустил, а берег печальный лежал,
А берег просто остыл, а берег просто устал.
Но нежные ласки волны касались его седины
И звали в объятия вод таким обещаньем щедрот...
Качалась волна зелена, и вскипала она,
И вздымала со дна обломки дивного сна.
Но шальные мечты распались в реалиях дня
Брызгами красоты, капельками огня.
Солнце ушло с небес, ветер встревожил лес,
Берег издал стон под серым молотом волн,
И гром громыхнул в верхах, и молний хлестнул бич,
И мутной воды размах под ветра шальной клич
Штормом взорвал день, чтоб сокрушить твердь
Иль у скалистых стен с мукой принять смерть!
И стихло. И солнечный шар повис рядом с луной.
Лежали, почти не дыша, рядом холод и зной,
Катала вода у ног водорослей ком,
И промокший песок усыпан был плавником.
В пространстве же между спорами лежало прекрасное лето! —
Вот такая история возрастом в тысячелетие.

Глядел черно октябрь в окно бездоньем ночи,
Собачий лай стекал за край так, между прочим,
И было грустно до тоски, почти до воя,
И мысли были нелегки, полны тобою.
Их не поднять, не уронить, не сдвинуть с места,
И очень неуютно жить мне с ними вместе,
И этот тягостный рассвет не лучше ночи —
В нем сон и явь, кошмар и бред и много прочего.
Как кошкин глаз, в окно не раз тревожным светом
Вдруг рдел цветок — то огонек от сигареты,
И пахло крепким табаком и «Амаретти»,
И мрачно было за окном — там ночь и ветер.
А время шло, и рассвело, но было мрачно,
Давил ландшафт — на брудершафт, цепляясь смачно,
Куда ни кинь — простор пустынь, серо и слякоть,
Один как перст на сотни верст — какая сладость?
В окно стучал, как будто звал, холодный ветер,
И брякал сток. Как одинок я в этом свете!
В разрывах туч боролся луч, стремясь на волю,
День вырастал и нависал тупою болью.
И как кино, октябрь в окно вплывал уныло,
И без одежд, и без надежд, с противным рылом,
И было грустно, до тоски, почти до воя,
И мысли были нелегки — полны тобою!

Камень на сердце, в душе — тоска:
Не то сеял, не там искал!

Время отлито в моменты тонкие, —
Плачу по кредитам монетой звонкой!

Тянулся музой к гармонии лилиям,
Они же иллюзией, горизонта линией!

Прекрасное прекрасно, когда вдали,
И небо не напрасно оторвано от земли.

Всегда бывает: и слезы роняем,
Иллюзии тают, столкнувшись с реалиями,

Душа страдает, изнывает в тоске.
Но свет сияет всегда вдалеке!

То дивное время, где кто-то любил нас когда-то,
Где было безоблачно небо, а море — лазурно,
Где были мечты, словно дивные кони крылатые,
И существование наше так светло и бездумно

В то дивное время. То давнее время.
Мечты скакуна в нем мы цепко держали за стремя
И восторгались бегом его стремительным,
И были прекрасны всей красотой изумительной

В то дивное время. А ныне дожди зарядили,
И стали характеры наши и желчны, и вредны,
И даже не верится, когда-то, когда-то мы были,
Когда-то любили. В то дивное время.

Чернели тени по углам, вились снежинки,
Мороз кололся по утрам обломком льдинки,
Давил на темя небосвод, свалившись наземь,
И обещанием щедрот витали фразы,
Что нас за все Господь простит, раз мы невежды,
А счастье ждет в конце пути, лежит, как прежде...
Давил тяжелый небосвод темно и грубо,
И девяносто пятый год сбегал на убыль,
Холодно-слякотный октябрь — весь настроение,
И появился канделябр стихотворения,
И как ни думай, ни крути, жила надежда,
Что счастье ждет в конце пути, лежит как прежде...
А день сырел и изнывал в мохнатых тучах.
Я даже не подозревал, что будет лучше,
И все неслось в тартарары, катилось в пропасть,
С той приснопамятной поры, в державе пропитой,
Но все равно не обойти надежды всплесков,
Что счастье ждет в конце пути, такое веское!
И плыл октябрь слегка в окне, собой тоскливый —
Серо, как в неприятном сне и сиротливо,
Дрожит озябшая душа, мороз по коже,
Но если как-то неспеша все подытожить,
То можно лучшее найти на белом свете,
И счастье ждет в конце пути теплом и светом...
Я от раздумий изнемог и от эксцессов:
— Ну почему же как итог, а не в процессе? —
Мозги от мыслей набекрень, но ясен вывод,
Что счастье светит каждый день, умей лишь видеть,
Умей лишь удержать в руке и в сердца бое,
Оно совсем не вдалеке, оно — с тобою!

Мысль вспугнутой птицей мелькнула в пространстве,
Исчезли границы полей постоянства,
И где-то за дымкой смутившейся памяти
Абстрактной картинкою вздыбились памятники,
Такие прекрасные — волшебная сказка! —
Любовь здесь лишь страстная и нежные ласки,
Воздушные вальсы круженьем им вторили,
И красками властными цвели оратории!
И надо же статься, затеплилось вечное:
Нам только по двадцать, волшебствовал вечер,
И звезды блистали таинственно знаками,
И губы усталые алыми маками...
О, времени птица, что делает с нами —
На плечи садится она временами
И глазом янтарным глядит не мигая,
И элементарно границы сдвигает,
Мешает эпохи, играет веками,
Рисует неплохо нас всех дураками,
И пользуясь мигом, напомнит негромко
О том, что сильны мы умами вдогонку,
Но верим со страстью, что кабы да если,
Не рвали б на части понятия чести...
Мысль белою птицей вернулась, пуглива,
Прекрасна, как в блице, тоской сиротлива,
Тоской человечьей о времени бравом,
Где царствует вечное вселенское братство!
Красивые годы, бесценные годы,
Наивностью гордые бедовые головы,
Романтики страстные, на жизни страницах
Я вижу прекрасные и юные лица,
Да вытерты начисто все линии с кальки, —
Ведь время обтачивает булыжники в гальку!

Время напряженно отбивало ритм,
Шелестяще что-то шептали листья,
Я стоял потерянно среди грустных руин,
Где со стен облезлых глядели лики.

Здесь когда-то давно был Божий Храм,
Он радовал взор в любой час года,
Но мрак упал и явился хам,
Сказал: «Религия — опиум для народа!»

Он рай обещал и был лукав,
Насаждая основы тройной морали.
И падали луковки церковных глав,
И Храмы в наших сердцах умирали.

И мы, оболваненные, в суете
Как будто вперед заведенно бежали,
А в жизни преуспевали лишь те, 
Что предавали и продавали.

И вот мы имеем то, что имеем, —
Без роду — племени людские уродцы...
А с фрески осыпавшейся страданием немели
Кричащие болью глаза Богородицы!

Движенье — все! И в этом жизни смысл,
И содержанье, откровенно голое,
И разум жив, когда в движеньи мысль,
И бьется сердце, и звучит твой голос.

Движенье — всё! Здесь важен сам процесс,
И абсолютная неважность цели.
И взвинчивает наши нервы стресс,
Когда полярности меняют ценность!

Он искренне служил доктрине ложной,
И резко скошен был открытьем этим, —
Не вынесло разлада жизни сложной
Большое сердце умного поэта.

И струны лопнули натуры тонкой,
И сердце, изболевшее до донца, —
Ушел из жизни стихотворец звонкий,
Философ и артист Евгений Здомский!

Движенье — все! Летит в иных мирах
Его душа. Кто путь ее прочтет
В других заботах и других делах? —
Движенье — всё! А цель — она ничто!

Месяца серп своим острием пронзил воспаленный мозг.
Всплыла картина — мы вдвоем, река и ажурный мост.
И темные воды плескались при нем почти в человеческий рост,
А в небе темном Млечным путем простерся другой мост.
А месяца серп в темных волнах отражался множество раз,
А с чуть прикрытого небом дна смотрел, не мигая, глаз.
И было жутко в этой ночи, что спутала сон и явь.
А времени ход камень точил, нас над землей подняв.
А там смешались и тьма, и свет таким непонятным жгутом,
И мысль с ясности срывалась в бред, и возвращалась потом.
А лезвие месяца терзало мозг, грозя какой-то бедой.
И белым кружевом вился мост над черной, в звездах, водой!

Я был освежающим ветром, что листья с берез срывает;
Я был солнечным светом, что тело теплом ласкает;
Я был рекою, текущей средь берегов цветущих,
Я был прозрачной росою под милой ногой босою,
Я всходов был прорастанием, я был... я очень старался.
А кем я сейчас остался — только воспоминанием!

Как знать, может все было и все опять —
Мистерии и поветрия — по закону симметрии?
Как знать, что дано и не дано познать,
И что познаем, с определенностью,
В рамках предопределенностей?
Как знать, может случай себя обнять,
По завершению цикла множественностей,
Предоставится возможность?
Времени имидж высок:
Обтачиваются камни в песок,
И жизненная геометрия исторической симметрии,
Что не говори, ставит точки над «И».
И может статься,
Удастся нам достучаться
В состояния, которых не знаем,
Где пульсирует жизнь иная,
И гуляют иные ветры —
По закону симметрии...
Как знать!?

В глубинах зрачков мерцала картина жизни,
Написанная контрастно, знающая себе цену,
Где квадрат Малевича, самодовольный, жирный,
Был выразителем и движенья, и цели.
Мемориал потерь, жизни страница,
В никуда дверь, черное солнце...
Было грустно. Пела певица
Голосом фальшивым, манерно сорванным.

Мне гадалка напророчила: счастье, мол, с тобой братается,
Только что-то уж не очень это с жизнью сочетается.
А еще она талдычила о богатстве непременном,
Только это можно вычеркнуть как вранье обыкновенное.
А еще она нашептывала, что купаться буду в славе я, — Как фальшивые нашлепки те слова ее лукавые.
А быть может, не оценены и, как надо, не прочуствованны
Измененья постепенные, что ведут, конечно, к лучшему?
Счастье — это легкий дым, горьковатый и тревожный —
Что имеем — не храним, не оцениваем должно.
Может, лишь в конце пути, поглядев назад невольно,
Видим — удалось пройти тропы жизни все достойно,
Что сумели разобраться и понять — верны приметы:
Счастье, слава и богатство — это только наши дети!
Изменяясь, все течет, но и никогда не поздно,
Если вдруг не повезет, прыгнуть в отходящий поезд!

Она вошла, как солнца светлый лучик.
Жизнь зацвела энергией кипучей.

Ее начал пахнуло легкой тайной,
День засверкал лазурно и хрустально.

И глаз распахнутых сияли изумруды,
Сиренью пахло и каким-то чудом!

Но жизни прозой скомкан миг уныло,
Увяли розы этой сказки милой,

Пустым, на удивленье, стало небо,
И дивного мгновенья будто не было.

Сквозь черноту листьев лилось расплавлено солнце,
Белесое небо маревом знойным туманилось,
Облаков полоски были как из воздуха сотканы,
Проступая чуть-чуть, очень стерто, самую малость.
Стрекотало. Звенело. Далеко слышались звуки,
Духота лежала вязкая и неподвижная,
Петух излагал азы гаремной науки
И подтверждал их шумной практикой жизни.
Но вот горизонт потемнел, и молний отростки
Вдруг исчеркали воздух густой и тревожный.
С реки с удочками бежали подростки,
Проявляя, естественно, здравую осторожность.
И небо треснуло, разломилось на части,
Упали стеною плотной небесные воды, —
Какое же это было великое счастье —
Купаться в струях дождя и пить изумительный воздух!
А небо — все из прохлады и ароматов —
Сверкающими жгутами продолжало струиться,
Но кто-то вдали солировал вычурным матом, —
Всем не угодишь, как говорится.

Ночь плыла среди звездных мерцающих крох.
Колебался луны осиянный лик, —
От земли до неба — один вздох,
От жизни до смерти — один миг!

А небесный луч кружево вязал.
Серебрились в свете луны зданья, —
От греха до спасенья — одна слеза,
От зла до добра — одно желание!

И лунный свет орошал, шурша,
Хороводы звезд продолжали кружить, —
От любви до ненависти — один шаг,
От времени до вечности — одна жизнь!

Объятия тоски так цепки и так душны,
Объятия тоски попробуй разорвать.
Как стали мы хитры, двуличны, двоедушны,
Нам походя пустяк обидеть и солгать!

Что стало вдруг с людьми, что были всех прекрасней,
Что высшую мораль несли на зависть всем,
Размахивая бодро ярким флагом красным
По поводу и без, не ведая зачем.

Жалели всех несчастных где-то за границей,
И верили, что их заденет наше счастье.
Болванили мозги газет передовицы,
И ложью овевала аморальность власти.

Но крикнуло дитя о голом короле,
Все оглянулись вмиг и ужаснулись страшно,
И плакала душа на вымерзшей земле
О времени, что так потрачено напрасно...

О боль и вопль в ночи поступков, слов и снов,
И алый ток крови, что разорвал коросты,
И время нехотя раздвинуло покров,
Где можно все понять, да вот простить — не просто!

Объятия тоски, я задыхаюсь в них,
И небо — алый флаг, и воздух как призыв,
И нет альтернатив, добротных и простых,
И узок горизонт предверием грозы.

Осенний серый день, где в луже лист озяб,
Сдавила сердце муть — холодные тиски.
В природе грязь и хлябь, и в жизни грязь и хлябь,
И душит крик души в объятиях тоски!

Слова беспомощные стыли,
И снегом заметало след.
Ах, да! — Вы умницею слыли
И был прекрасен Ваш портрет,
И завлекательные речи
Букетом ароматных вин,
Но наступил тот самый вечер —
Был выпущен на волю джин,
Что прятался на дне сосуда
Души. И не было причин,
Чтоб извлекать его оттуда.

И воспарил он без труда,
И одарил тоской зеленой
И чем-то муторным. — Ах, да! —
Ведь Вы мудрее Соломона!
Метались молнии, и гром
Все сотрясал — посуда билась,
Как это описать пером?
Да и оно почти забылось.
— Нет — нет! — когда в иную даль
Я уходил, жаль, так случилось,
Меня не трогала печаль.

Тогда я был не как сейчас,
А вот какой? — здесь знак вопроса,
И неба красочный атлас
Дышал колюче звезд морозом.
Обрывки фраз и многоточий
Бросали Вы так откровенно,
Но понимал я их не очень
И принимал их соразмерно,
Ведь это было так не ново
И неприглядно так, наверно.
Ах, да! Ведь первым было слово.

Когда на землю сорвался последний лист
И воздух заполнился весь холодными искрами,
Среди неясных и стертых памятью лиц
Увидел лицо я, такое простое и искреннее.

В нём было что-то из юных далеких лет,
Что растворилось в непроницаемой дымке...
Стоял весь из проволоки голый берёзовый лес
Этюдом некоей почти абстрактной картинки.

И небо на жестких прутьях висело застуженно,
И шум голосов шелестел непонятно и споро
Укором, в чем-то напрасном, в чем-то заслуженным,
Но очень болезненным неприятным укором...

Последний лист упал на холодную землю,
И цикл завершился, но в землю брошено семя,
И в новой эпохе, вновь отзвеневшей зеленью,
Новый лист упадет на мокрую землю.

Иезуитским лепетом, с проявленьем вежливости,
Сердце мое трепетное было с грязью смешано!
А ведь раньше, гордое, флагом трепетало,
Серебристым горном на заре звучало.
Но сорвали с древка и на землю бросили
С вежливой издевкой, сытые и рослые.
И оно, истерзанное, потеряло голос,
И земля разверзлась, небо раскололось!..
С иезуитской хитростью, так учтиво-вежливо
Говорили истины, ветхие и вечные,
И само предательство затхлым темным омутом
Предо мною ластилось берегами ломанными.
Ластилось, игривое, ласковою гончею.
Вздрогнув от брезгливости, сердце бег закончило.
Никому не нужное, вроде старой рухляди...
Черное и душное небо наземь рухнуло!

Где-то музыка звучит довольно грустная,
И мелодия слегка витает в воздухе,
И березки, что у речки тесной группкою,
Незаметно мне напомнили о возрасте.

Вот недавно мы стояли у проталины,
Любовались распустившимся подснежником,
Я рукой слегка касался тонкой талии,
Захлебнувшись переполнившею нежностью.

Ты светилась вся таким прозрачным лучиком,
Что звенел бессмертной трепетной мелодией,
Я любовью переполнен был, я мучился, —
Несказанно мы с тобою были молоды.

Нынче солнце льется светлыми капелями,
День прозрачностью небес в бездонье ярится.
Было все, и все осталось за метелями, —
Незаметно как-то мы с тобой состарились.

Но по-прежнему душа и сердце молоды,
Только лучик растворился в дымке возраста.
Потому такая грустная мелодия,
Словно зримая печаль, повисла в воздухе.

Лежало лето. Легкий лунный свет
Стекал приветом из далеких лет.
У мокрых скал шумел морской прибой —
Я здесь бывал когда-то и с тобой.
Цветные сны нас уносили ввысь,
И лик луны чуть будоражил мысль,
И был финал, нелепостью простой...
И небо изливалось пустотой,
И дул норд-ост, огнями ночь цвела,
И был вопрос: — Была ты, не была?.. —
Плыл легкий звон, и снова, как тогда,
Между колонн печалилась звезда.

Небесных сфер зов нынче слышу глуше,
Он давит нерв и изнуряет душу.
А раньше был и светел и приятен,
И в даль манил, и очень был понятен.
Лежала даль совсем как на ладони.
Но этот дар утрачен был в погоне
За красотой, что оказалась мнимой.
Расклад простой: — Мечта неуловима! —
И зов небес уже почти не слышен,
И давит стресс, и что-то «едет крыша»!

Страница подготовлена

 наверх